Неточные совпадения
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын
нашего хозяина; другой
говорил реже и тише. «
О чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж
не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь
не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня
разговор.
Вскоре она заговорила со мной
о фрегате,
о нашем путешествии. Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня,
не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же, знаю, — отвечал я, хотя и
не знал, про которую церковь она
говорит: их там
не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал отец Аввакум, довольный, что
разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Мы с ним толковали
о посеве, об урожае,
о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что
говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик
нашего разговора...
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы
не разойдемся из — за этого. Но позвольте мне докончить
наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он
говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
Но мы
не об литературе начали
говорить, мы заговорили
о социалистах, и чрез них
разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у нас нет ни одного русского социалиста; нет и
не было, потому что все
наши социалисты тоже из помещиков или семинаристов.
На
нашем здешнем горизонте тоже отражается европейский кризис. Привозные вещи вздорожали. Простолюдины беспрестанно спрашивают
о том, что делается за несколько тысяч верст. Почтовые дни для нас великое дело. Разумеется, Англии и Франции достается от нас большое чихание. Теперь и Австрия могла бы быть на сцене
разговора, но она слишком низка, чтоб об ней
говорить. — Она напоминает мне
нашего австрийца Гауеншильда. Просто желудок
не варит. Так и хочется лакрицу сплюснуть за щекой.
— А, это уж, видно, такая повальная на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но
не в этом дело:
не будем уклоняться от прежнего
нашего разговора и станем
говорить о Конте. Вы ведь его
не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день
нашего знакомства, этот
разговор ваш с Мари
о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое
говорила в саду, что если случится это — хорошо, а
не случится — тоже хорошо.
— Позвольте, — сказал он, —
не лучше ли возвратиться к первоначальному предмету
нашего разговора. Признаться, я больше насчет деточек-с. Я воспитатель-с. Есть у нас в заведении кафедра гражданского права, ну и, разумеется, тут на первом месте вопрос
о собственности. Но ежели возможен изложенный вами взгляд на юридическую истину, если он, как вы
говорите, даже обязателен в юридической практике… что же такое после этого собственность?
Вечером, позже, узнал: они увели с собою троих. Впрочем, вслух об этом, равно как и
о всем происходящем, никто
не говорит (воспитательное влияние невидимо присутствующих в
нашей среде Хранителей).
Разговоры — главным образом
о быстром падении барометра и
о перемене погоды.
— Да; но тут
не то, — перебил князь. — Тут, может быть, мне придется
говорить о некоторых лицах и
говорить такие вещи, которые я желал бы, чтоб знали вы да я, и в случае, если мы
не сойдемся в
наших мнениях, чтоб этот
разговор решительно остался между нами.
— Господа, считаю долгом всем объявить, что всё это глупости и
разговор наш далеко зашел. Я еще ровно никого
не аффильировал, и никто про меня
не имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто
говорили о мнениях. Так ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите, — повернулся он опять к хромому, — я никак
не думал, что здесь
о таких почти невинных вещах надо
говорить глаз на глаз. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?
Напоминание
о народной глупости внесло веселую и легкую струю в
наш разговор. Сначала
говорили на эту тему члены комиссии, а потом незаметно разразились и мы, и минут с десять все хором повторяли: ах, как глуп! ах, как глуп! Молодкин же, воспользовавшись сим случаем, рассказал несколько сцен из народного быта, право, ничуть
не уступавших тем, которыми утешается публика в Александрийском театре.
— Велика беда… —
говорила модница в утешение Фене. — Ведь ты
не связана! Силком тебя никто
не выдает… Братец тогда навеселе были, ну и ты тоже завела его к себе в спальню с
разговорами, а братец хоть и старик, а еще за молодого ответит. Вон в нем как кровь-то заходила… Молодому-то еще далеко до него!.. Эти мужчины пребедовые, им только чуточку позволь… Они всегда
нашей женской слабостью пользуются. Ну,
о чем же ты кручинишься-то? Было да сплыло, и весь сказ…
Варвара Михайловна (нервнее). И страшно много лжи в
наших разговорах! Чтобы скрыть друг от друга духовную нищету, мы одеваемся в красивые фразы, в дешевые лохмотья книжной мудрости…
Говорим о трагизме жизни,
не зная ее, любим ныть, жаловаться, стонать…
—
Не говорил я тебе об этом
нашем деле по той причине: время, вишь ты, к тому
не приспело, — продолжал Глеб, — нечего было заводить до поры до времени
разговоров, и дома у меня ничего об этом
о сю пору
не ведают; теперь таиться нечего:
не сегодня, так завтра сами узнаете… Вот, дядя, — промолвил рыбак, приподымая густые свои брови, — рекрутский набор начался! Это, положим, куда бы ни шло: дело, вестимо, нужное, царство без воинства
не бывает; вот что неладно маленько, дядя: очередь за мною.
Затем она тушит лампу, садится около стола и начинает
говорить. Я
не пророк, но заранее знаю,
о чем будет речь. Каждое утро одно и то же. Обыкновенно после тревожных расспросов
о моем здоровье она вдруг вспоминает
о нашем сыне офицере, служащем в Варшаве. После двадцатого числа каждого месяца мы высылаем ему по пятьдесят рублей — это главным образом и служит темою для
нашего разговора.
По обыкновению своему, он
не договорил. Если
наш генерал начинал
о чем-нибудь
говорить, хотя капельку позначительнее обыкновенного обыденного
разговора, то никогда
не договаривал. Француз небрежно слушал, немного выпучив глаза. Он почти ничего
не понял из того, что я
говорил. Полина смотрела с каким-то высокомерным равнодушием. Казалось, она
не только меня, но и ничего
не слыхала из сказанного в этот раз за столом.
Он улыбнулся и вдруг дернул за золотистый шнурок зеленую занавесь, а за тою занавесью у него сидит в кресле его жена англичанка и пред свечою на длинных спицах вязанье делает. Она была прекрасная барыня, благоуветливая, и хотя
не много по-нашему
говорила, но все понимала, и, верно, хотелось ей
наш разговор с ее мужем
о религии слышать.
Разговоры и теперь, конечно, продолжаются, и мы вовсе
не хотим сказать, чтоб общественное внимание вовсе забыло
о тех вопросах, которые недавно возбуждены были с такой энергией. Мы
говорим только, что в деятельности, в жизни общества мало оказывается результатов от всех восторженных
разговоров, чем и доказывается, что большинство
наших доморощенных прогрессистов играло до сих пор, по выражению г. Щедрина, «
не внутренностями, а кожей».
—
Не выпить ли нам, доктор? — предложил Цвибуш. — В
нашу беседу начинает вкрадываться фантастический элемент…Бог с ней, с фантазией! Нам ли толковать
о миллионах? Легче мне проглотить собственную голову, чем увидать когда-нибудь миллион…
Не будем же
говорить о деньгах!
Разговоры порождают зависть…
В характере
наших собеседований было замечательно то, что лица в
наших разговорах играли относительно очень небольшую роль; мы почти никогда
не говорили о ком — нибудь, а всегда
о чем — нибудь — и потому
разговор наш получал форму
не осуждения, а рассуждения, и через это беседе сообщался спокойный, философский характер, незаметно, но быстро давший моему уму склонность к исследованию и анализу.
— Только, пожалуйста,
не говорите Варе
о нашем разговоре.
Не помню, случилось ли мне проговориться, — помню только чрезвычайно отчетливо часть
нашего разговора, бывшего тотчас после обеда в парке акционерного дома, и где Гончаров сам,
говоря о способности писателя к захватыванию в свои произведения больших полос жизни, выразился такой характерной фразой, и притом без малейшего раздражения...
«Нет, нет, она будет моей во что бы то ни стало. Она, конечно, никому
не пойдет
говорить о нашем разговоре,
не пойдет докладывать императрице, а я, я уличу ее одной ставкой с Никитой. Она
не посмеет отпереться и сдастся».